Ветром, свежим ветром, настойчивым и упрямым, насыщено это прекрасное полотно. Кто знает, не рассеют ли его порывы летучие легкие облака в бескрайне высоком небе, простершемся над столь же бескрайней синевой великой реки или, быть может, нагонят новые облака, которые вскоре закроют от нас ясный солнечный лик и лягут тяжелой мрачной тенью на речной простор? Весело и задорно гуляет ветер на широком раздолье знаменитого левитановского пейзажа, напрягает могучий парус самоходной баржи, прибивает к воде дымы пароходных труб, покрывает хлопотливой рябью величавую стихию еще недавно таких плавно уравновешенных волжских вод. Низко-низко летают над рекой белокрылые чайки...
Свежий ветер! Волга! 
Хоть и ветреный, но погожий летний день. Где-то в стороне, за пределами холста, светит солнце, и освещенный им белый парус расписной расшивы торжественно выделяется на голубом фоне неба. Тяжело и едва приметно кренится расшива под ветром, дующим ей в корму. Празднично сверкает над синей водой ее нарядный красный борт, выразительно контрастируя с белизной паруса и встречного пассажирского парохода. Покачивающаяся на зыбкой волне лодчонка с одиноким гребцом подчеркивает истинно былинные размеры медленно движущихся вдоль зеленеющих берегов расшив, тихвинок и белян, чьи огромные рули красноречиво свидетельствуют о сметке наших далеких предков, ладивших дело на века. Композиция картины как бы вовлекает нас в ее бодрую, жизнерадостную атмосферу, словно свежий волжский ветер и впрямь дует нам в затылок, чтобы, обдав своим трепетным дыханием, умчаться вперед, в картину, в ее беспредельную, неуловимую даль, в ее ликующую красоту.
Было время, когда в работах, посвященных творчеству замечательного поэта русской природы Левитана, на все лады варьировались все одни и те же слова, будто бы способные истолковать сокровенную сущность его пейзажей: «тихая грусть» … «задумчивая печаль»… «щемящая сердце тоска»... «высокая скорбь»... Кое-кто считал, что тяжелое детство и необеспеченная юность наложили свой явственный отпечаток на все последующее творчество художника; другие видели в пресловутом левитановском пессимизме отражение мрачных условий общественной жизни в годы политической реакции; третьи искали ключ к пониманию полотен Левитана в особенностях болезненной психики художника, в его меланхолическом душевном складе. Можно было бы оспаривать эти утверждения или соглашаться с ними, но лишь при одном непременном условии: если бы наследие великого русского пейзажиста в самом деле укладывалось в эту характеристику, если бы названные нами определения действительно исчерпывали все огромное эмоциональное богатство его творчества, в котором так часто, так отчетливо и так выразительно звучит бодрая, жизнеутверждающая мажорная нота.